Вячеслав РЯБИНИН:«Моя любовь — генетика»

Скажите, вы можете поставить укол… мушке? Это, между прочим, не шутка, а серьёзный вопрос. Вот челябинцу Вячеславу РЯБИНИНУ пришлось научиться вводить инъекции особям, которых даже на глазок трудно увидеть, не то что определить, куда воткнуть шприц. Однако именно такое задание когда-то получил от учёного из Ленинграда челябинский студент.

Юный биолог не растерялся — в домашних условиях изобрёл микрошприц и сделал всё как надо. Хотя до сих пор подозревает, что провести такой опыт его попросили, заранее предполагая, что больше не увидят надоедливого паренька. Поставил ли бы он крест на карьере учёного, если бы тогда потерпел фиаско?

К чему привело то, что, учась в английской школе, он скрещивал рыбок? Какие животные становились предметом его исследований? Насколько полезны миру эти эксперименты? На эти и другие вопросы сегодня отвечает  профессор, который, увлёкшись генетикой, создал уникальный аппарат искусственной печени и успешно работает сейчас со стволовыми клетками.

ИЗ ДОСЬЕ «ВЧ»

Вячеслав Евгеньевич РЯБИНИН

- Родился 1 сентября 1949 года.
- С 1-го по 5-й класс учился в челябинской школе № 40, с 6-го по 10-й — в школе № 1.
- В 1971 году окончил отделение «Биология и химия» естественно-географического факультета Челябинского государственного педагогического института.
- С 1974 года работает в медицинской академии. Заведующий кафедрой общей и фармацевтической химии ЧГМА.
- Заведующий лабораторией «Искусственные органы и клетки» ЮУНЦ РАМН.
- Директор ООО «Центр клеточных технологий при областной клинической больнице». 
- Профессор, доктор биологических наук. Действительный член Нью-Йоркской академии наук и медико-технической академии РФ.

О Караковском и немецком

— Вячеслав Евгеньевич, с шестого класса вы учились в челябинской школе № 1. Родители захотели, чтобы сын изучал английский язык в самом престижном по тем временам заведении?

— В том-то и парадокс, что учил я немецкий язык. Наш класс оказался последним, кто в первой школе «шпрехал». После этого английский стал обязательным для всех. А мне вот не повезло.

Понял это намного позже, когда понадобилось знание мирового языка. Разговорный английский нужен для общения с коллегами. Впрочем, теперь уже поздно жалеть. А школа была выбрана действительно потому, что считалась лучшей.

В ней тогда работал известный на всю страну Владимир Караковский. И учебное заведение у меня ассоциируется в первую очередь именно с ним и коммунарским движением. Я постоянно принимал участие в каких-нибудь сборах.

Готовясь к ним, пропускал уроки, что разрешалось. Однако не всем учителям это нравилось. Некоторые считали, что всё это только отвлекает от учёбы. А нам именно подъёмы в шесть утра и тому подобные мероприятия и запомнились.

— А чем вы могли запомниться учителям?

— Оппозиционными взглядами и стремлением к свободе. Не подумайте плохого, но нас было несколько человек, которые могли высказать своё мнение, не опасаясь последствий.

Допустим, на уроках литературы нам предлагали героев и события поделить на чёрное и белое. Однако жизнь имеет более разнообразную палитру. Я почему-то всегда сочувствовал раскулаченным крестьянам, непонятно было проведение в литературе чёткого разделения на «белых» и «красных».

Может быть, на моё мировоззрение в какой-то степени повлияло слушание по западным радиостанциям «Доктора Живаго», может быть, не совсем «пролетарское» происхождение. Учебник по обществоведению в то время вообще невозможно было читать, так как там царила коммунистическая идеология.

— Вас наказывали за вольные мысли?

— Мы не были диссидентами. Скорее патриотами, но не любили показуху и двойные стандарты. Один раз нас с друзьями не отправили летом с трудовым отрядом на прополку. Это был страшный удар.

Сельхозработы, когда всем классом выезжали на поля, нравились безумно. Завидуя одноклассникам, мы, якобы провинившиеся, пытались забыться, играя в ручной мяч и баскетбол.

Уколы для мушек

— После окончания школы вы поступили в Челябинский пединститут на естественно-географический факультет, выбрав специальность «Биология и химия». Надо полагать, это были ваши любимые предметы?

— Выбор не был целенаправленным. Я не был мальчиком, который точно знал, что хочет заняться тем-то или тем-то. Собирался поступать то в политехнический, то в медицинский институт.

Вышло всё проще: мама узнала, что в педагогическом вузе есть факультет, закончив который можно стать врачом-биохимиком. Привлекло то, что учиться надо было на год меньше, чем в медицинском.

Правда, уже через год я понял, куда попал, и хотел перевестись в мединститут. Однако именно в то время в руки попала книга под названием «Почему я похож на папу». И меня очень увлекла генетика — наука, выходившая из тени и считавшаяся тогда идеалистической и даже «продажной девкой империализма».

Пединститут стал воспринимать просто как учреждение, где получу биохимическое образование. Дополнительно же самостоятельно принялся изучать генетику. И тут опять вмешался случай.

Во время экскурсии по Ленинградскому пединституту имени Герцена, где был с одногруппниками, я задержался в лаборатории химического мутагенеза. Час общался с заведующим этой лабораторией Петром Шварцманом.

И совершил смелый поступок: попросил, чтобы профессор разрешил мне заняться какой-нибудь научной работой. Пётр Яковлевич, видимо, чтобы отвязаться от меня, сказал, что они сейчас исследуют мушек плодовых.

Выясняют, какие мутации у них вызывают разные химические вещества. Для этого насекомых травят в газовой фазе супермутагенами. Но было бы очень интересно посмотреть, как пойдёт процесс образования мутаций при введении супермутагенов внутрь.

«Научитесь делать мухам уколы, тогда будем с вами работать!» — резюмировал профессор. И сам про себя, наверное, улыбнулся. Но я взял пробирку с мухами-дрозофилами. Приехал домой и начал эксперименты. Потребовалось месяца полтора, чтобы научиться давать наркоз мушкам и колоть их так, чтобы они не погибали…

— Микрошприц-то где взяли?

— Сам сделал. Стал стеклодувом — на газовой плите до нужных размеров, десятитысячных миллилитра, тянул пипетки. Уколы сначала делал простым физраствором. Однако после того, как доложил о результатах, сразу получил более серьёзное задание. Стал проверять, как на подопытных действует мутаген.

Всё началось с банки

— Получается, вас с самого начала привлекла именно исследовательская работа?

— В общем-то да. Позже анализировал и понял, что интерес к экспериментам появился ещё в школе. Увлекался разведением рыбок и скрещивал их, не зная, естественно, об этом, по законам Менделя. Говорят, что недостаток средств обостряет ум.

Так и есть. Это сейчас в магазине можно купить любую рыбку. А раньше, кроме гуппи и меченосцев, практически ничего было не найти. Именно таких мальков в литровой банке мне принесли как-то родители. Чтобы рыбки у меня были разными и красивыми, начал их скрещивать. Результатом остался доволен.

— Получается, если бы не та литровая банка, может, и биология не привлекла бы…

— Как знать. Но точно могу сказать, что работа с первым научным руководителем — профессором Петром Шварцманом меня вконец «испортила», так мне понравились эксперименты и вообще стиль жизни учёных.

И после успешного сотрудничества в области химического мутагенеза с ленинградским вузом получил вызов в его аспирантуру. Правда, поучиться там по не зависящим от меня причинам не получилось. И вскоре оказался в Ильменском заповеднике, где создали новую лабораторию.

— Для вас тогда что было самым главным — продолжать получать знания или заниматься конкретной темой?

— Заниматься конкретной темой, получая по ней новые знания. Я хотел работать только в области генетики. С предложением развивать её приходил даже на кафедру биологии Челябинского мединститута. Но тогда эта наука всё ещё была непризнанной.

Для меня же, напротив, было понятно, что генетика — основа жизни. Поэтому в Ильменском заповеднике пытался различить на химическом, молекулярном уровне разные виды животных.

И когда лаборатория скоропостижно закрылась по административным причинам, приехал к профессору Роману Лившицу и сказал: «Хочу у вас работать на кафедре биохимии». Мест, кроме вакантной должности препаратора, не было. Но я на неё согласился.

Как придумать искусственную печень

— Извиняюсь, препаратор — это тот, кто препарирует?

— Это тот, кто моет пробирки и полы. Но мне было всё равно. Биохимия близка генетике, поэтому хотелось работать именно на этой кафедре. Р

оман Иосифович позже мне признался, что подумал сначала, будто я ненормальный, так как с должности младшего научного сотрудника согласился перейти на должность препаратора, причём с условием, чтобы можно было заниматься наукой.

Тем не менее через некоторое время профессор доверил мне заведовать изотопной лабораторией. Именно на кафедре биохимии нашего мединститута я закончил аспирантуру и двадцать лет здесь проработал.

— Теперь вы заведующий кафедрой общей и фармацевтической химии ЧГМА. Значит ли это, что вы отдалились от биологии?

— Биологическая составляющая до сих пор надо мной довлеет. В той же биоискусственной печени, которой занимался, конечно, есть и биохимия, но ещё больше биотехнологий.

— Скажите, как выбираете темы для исследований? Почему несколько лет назад занялись созданием именно аппарата искусственной печени, а сейчас ведёте эксперименты в области стволовых клеток?

— На кафедре, где работал, центральной темой была биохимия ожоговой травмы. Я заинтересовался всеми окислительными процессами, происходящими при такой травме. Выяснил, что в результате серьёзно нарушается работа печени. Возникло естественное желание помочь этому органу.

— Вас слушаешь, и кажется, что это так просто — взять и аппарат для лечения печёночной недостаточности изобрести!

— Непросто, конечно. Проводил много исследований. Когда аппарат был изобретён, считал, что вообще единственный, кто придумал искусственную печень. Это было связано с недостатком научной информации, так как в конце 80-х — начале 90-х годов в Россию перестали поступать многие научные журналы.

Впоследствии оказалось, что в этом направлении работают многие западные биотехнологические компании. Однако до сих пор нет серийно выпускаемых аппаратов типа биоискусственной печени.

— С помощью вашего аппарата можно спасать жизни людей и лечить хронические заболевания печени. Почему же до сих пор он не выпускается серийно?

— Проблема в том, что в наших условиях спасение утопающих — дело рук самих утопающих. То есть изобретатель должен сам пробивать практическую реализацию изобретения: находить финансирование научно-исследовательских и конструкторских работ, создания экспериментальных и промышленных образцов, проводить их сертификацию и регистрацию, организовывать клинические исследования в различных клиниках страны, утверждать технологию в Министерстве здравоохранения и так далее и тому подобное.

Слава богу, иногда удаётся находить поддержку в виде грантов. В настоящее время получено разрешение на клинические испытания нашего аппарата «Биоискусственная печень», однако опять проблемы — нет денег для их проведения.

Гильотина для крысы

— Кстати, на каких животных чаще всего проводите опыты?

— На крысах. Это самые популярные и удобные для опытов животные. Поэтому специально их разводим в викарии.

— Не жалко хвостатых «ларисок»?

— Сначала было очень жалко. Потом привык. Я же понимаю, что это работа. Да, приходится подопытных крыс лишать жизни. Чтобы они меньше страдали, в своё время даже гильотины какие-то сами придумывали. Однако наука требует жертв. А вот эксперименты на собаках не люблю.

— Стволовые клетки на ком проверяли?

— При создании модели цирроза печени — тоже на крысах. К слову, интерес к стволовым клеткам появился у меня в процессе работы над аппаратом, о котором шла речь выше. Возникла идея развивать систему биоискусственной печени с включением в неё стволовых клеток.

Последние способны регенерировать ткани: клетки, которые не делились ранее, начинают это делать. В этом году мы намерены получить по этой теме грант.

Продолжим и отдельное изучение терапевтических свойств стволовых клеток при введении их животным. Такие исследования уже проводили, например, порядка 45 — 50 процентов животных с циррозом печени вылечивались.

Опасны ли стволовые клетки

— Лечение стволовыми клетками считают панацеей от всех заболеваний. В то же время ходят разговоры и об их опасности…

— Главная опасность стволовых клеток — в недостатке знаний людей. Опасны эмбриональные стволовые клетки. Исследования показали, что при введении таких клеток животным с подавленным иммунитетом у последних развиваются злокачественные образования. После этого и появилось у людей представление, что стволовые клетки вызывают рак.

Однако стволовые клетки очень разные. Те, что взяты не из эмбриона, особенно собственные стволовые клетки из костного мозга, совсем не опасны. Они давно применяются в лечении лейкозов и других онкогематологических заболеваний.

А эмбриональные клетки никто и не думает использовать в клинической практике. По крайней мере большинство учёных понимают, что это опасно, к тому же и с моральной точки зрения неприемлемо.

Ведь брать стволовые клетки можно только из неразрушенного эмбриона, а это значит убить его... Наиболее доступным и этически безупречным источником стволовых клеток являются пуповина и плацента женщины.

Многочисленные исследования показывают возможность их использования при различных заболеваниях. Мы в настоящее время приступили к разработке способов выделения и культивирования этих клеток.

— Известно, что стволовые клетки активно используются в косметологии…

— Собственные стволовые клетки могут использоваться в эстетической медицине для лечения дефектов кожи. При ожогах это бывает просто необходимо. Так как информация о том, как лучше выделять, культивировать и хранить эти стволовые клетки, считается коммерческой тайной, то нам приходится идти традиционным путём анализа литературы, проб и ошибок.

— Признайтесь: на себе или своих близких исследования или опыты проводили?

— Эта информация, скажем так, не очень открытая. Так что без комментариев.

Другое измерение

— Вячеслав Евгеньевич, как семья относится к вашей работе?

— Близкие не видят, чем я конкретно занимаюсь. Дома я абсолютно нормальный человек. Со всеми своими недостатками — носками и диваном. Но работаю много. Прихожу домой в половине восьмого вечера.

Ни сил, ни времени не остаётся на что-то ещё. По-хорошему завидую учёным за рубежом, потому что знаю, в каких условиях трудятся они. А у нас наука делается не благодаря, а вопреки. Финансирования никакого.

Живём, как я уже говорил, только грантами. Тем не менее ни разу не пожалел о выбранном пути. Работа для меня в какой-то степени является даже психологической нишей, в которой можно укрыться, если возникают жизненные проблемы.

Прихожу в кабинет или лабораторию — и попадаю в совершенно другое измерение. Если бы не приходилось думать при этом ещё и о хлебе насущном, было бы вообще замечательно.

Но выживать надо. Поэтому и создан при областной клинической больнице коммерческий центр клеточных технологий. Но это уже совсем другая история…

Светлана ШЛЫКОВА
Фото Валерия БУШУХИНА