Миры Константина Фокина

Мой разговор с Константином Владимировичем происходит при «Рождении нового мира». Это рабочее название еще не оконченного полотна, раскинувшегося в его мастерской. В высоту – от пола до потолка, в ширину оно оставляет лишь узкий проем между комнатой и прихожей. Кажется, что картине здесь тесно. И не только в пространственном смысле.

«Мастер выглядит пигмеем рядом с детищем своим…» - приходит на ум строчка современного поэта, адресованная Микеланджело и его «Давиду». В свою очередь, уральский Микеланджело предлагает стать еще ниже на фоне «Рождения», подкатывая для непринужденной беседы два пенька вместо стульев. Хотя, как ни садись, все равно – на фоне…

Во вступительной речи на открытии выставки Константин Фокин благодарил своих учеников за достойный ответ на его вызов. А ведь когда-то, по его же словам, ему и в страшном сне не могло присниться, что начнет заниматься такой, на первый взгляд, рутинной для любой страстной натуры работой, как преподавание. Но… родился новый мир.

- Константин Владимирович, это были десять лет, которые…
- У истоков ДПИ стоял ректор Владимир Яковлевич Рушанин, пригласивший меня возглавить художественное обучение. В 2006 году был осуществлен первый набор студентов. Я сам вел все специальные предметы. Вскоре пригласил преподавать Николая Ситникова, а двумя годами позже – Сергея Черкашина. Дело в том, что, только начав работать, я сразу задумался о создании особой художественной школы, не имеющей аналогов. Говорят, мои студенты все, как один, похожи на меня. Весьма сомнительно. Во-первых, на меня трудно походить: для этого надо быть сумасшедшим человеком (смеется). Во-вторых, они что, должны походить на кого-то другого? Я ведь их учу. Но если у студента есть так называемый художественный пёр, он преодолеет влияние и станет самостоятельным, самобытным. Я объясняю, что есть искусство, а что – подражание, что такое вторичность, а что – оригинальность. Последнее – вовсе не желание выпятиться. Это нестандартность мышления. И когда она, нестандартность, проявляется, появляется и совершенно другой почерк.

- К вам ученики приходят, уже что-то окончив, или «с чистого листа»?
- По-разному. Иногда, как говорится, с улицы берем, без специального образования. Если честно, с такими ребятами даже легче общаться. Допустим, студент не представляет сложности задачи, которая перед ним стоит. Ему объяснишь, как ее реализовать, и он делает. А другой, знающий, скажет: «Я не смогу…» И это «я не смогу» над ним начинает довлеть. Вот таких приходится переделывать. С другой стороны, тех, кто у меня учился, попробуй их учить по-другому. Я окончил Ленинградское художественное училище имени Мухиной, хотя мухинцем себя не считаю. В училище был изгоем: три раза меня пытались исключить за авангардизм. А потом я сам пришел к выводу, что авангардизм безрезультатен. Он не отражает, будем говорить так, русского менталитета. Я русский художник. На этом настаиваю и этого не стесняюсь.

- А почему этого нужно стесняться?
- Многие сегодня заявляют: «Я – интернациональный!» Но я не из их числа. Считаю, что русское искусство нисколько не вторично, оно ничуть не хуже западного. А наши иконы – это вообще лучшее, что было создано в мире за историю человечества. Мы, конечно, не можем сейчас создавать подобное. Тогда был другой мир, другое мировоззрение, которое идеально вписывалось в искусство иконописи. А мы все – с разодранным сознанием. Когда увидел работы Дионисия, во мне вдруг глубинное, потаенное вырвалось наружу: «Да русский я! Русский! Не хочу этого авангардизма! Нет, я не стану творить, как Суриков, не стану, как Врубель, но буду работать по-другому…»

- Что значит быть русским художником?
- Для меня, например, музыка Чайковского – выражение русской души: мы – народ нежный, ласковый, но и грозный. В нас нельзя просто так пальцем тыкать, как, допустим, в тигра. Тигр откусит палец, и мы откусим. Мы другие, не похожие ни на Восток, ни на Запад. У нас другой мир, он иначе соткан. Наш мир соткан из совести и справедливости… Я написал работу о Василии Сурикове, как собственное видение этого художника. Думаю, когда опубликую, искусствоведы на меня с вилами пойдут. Но уверен, что именно он в русском искусстве был первооткрывателем совершенно новых путей. Не Врубель. Наоборот, тот, будучи с ним знаком, его поддержал. Не зря они достаточно часто встречались, беседовали. Суриков – первый среди художников, кто пошел против эстетики Чернышевского, понимавшего реализм как приговор действительности. Суриков же понимал реализм как поэму о ней. И он, и Врубель, конечно, не на пустом месте возникли. Я прослеживаю эти тонкие связи между художниками. На самом деле и мы, современники, все – родственники. Можем сильно отличаться друг от друга, но все равно живем-то одним миром.

- Константин Владимирович, давайте масштабируем. А что значит быть уральским художником? Вообще, можно ли говорить, что на Урале сложилась особая школа живописи?
- Общей школы, по сути, пока нет. Она складывается, и какие-то характерные черты все-таки наметились. Допустим, чем отличается пейзажная живопись. Был в Екатеринбурге художник Бурак, получивший звание заслуженного за жанровую картину в духе Перова. А потом он решил резко сменить эстетику - появились крупные планы, декоративность, жесткость. И он не один такой. Когда Мосин начал делать пейзажи, они тоже были достаточно жесткие, хотя в них своя лиричность есть. Но она другая, это лиричность богатырей, мужественная, без слез. Часто наведываюсь в Екатеринбург и вижу, что не похож на тамошних мастеров. Однако многое носит общие черты. В целом же что всех нас роднит – социальная направленность. Мы все социальны. Мы все патриоты, готовые работать даже бесплатно, если нужно. Я до сих пор никаких званий не имею – трижды отказывался. Считаю это пережитком какого-то феодализма. Государство не имеет права награждать художника…



- Почему? И кто же имеет на это право?
- Художник не подсуден государству. Оно некомпетентно в этом. Компетентно время. Вот я умру, мне что до наград? (Смеется.) Но если бы меня наградило, к примеру, какое-нибудь общество, связанное с исторической живописью, которое понимает, о чем речь, я бы признал и принял эту награду. Но в основном это – побрякушки, отметки.

- Но кому-то важны эти, как вы сказали, побрякушки…
- А смотреть-то не на что. Да и некому – пустой зал. А на нашу выставку, думаю, люди будут ходить, все две недели. И вот доказательство. Возвращались мы со студентами с пленэрной практики в Петербурге. Вдруг женщина-попутчица достает альбом со студенческими работами Мухинского училища. Этот альбом бывал в разных странах. Мои ребята делают не хуже. И другой момент приятен: у этого преподавателя схожее представление о том, что должно быть в искусстве. Беда в том, что некоторые признанные живописцы не изображают жизнь, историю, а имитируют ее поверхностно, на потребу.

- Что, если возрождение подлинной исторической живописи – одна из первостепенных задач именно уральских художников? История страны чувствуется особенно остро на Урале, здесь «дышат почва и судьба»…
- Не без этого. Вот большое полотно. Я назвал его условно «Зимнее распятие». Его второе название - «Рождение нового мира». Новый мир родился в 1917 году. С одной стороны, мир европейский, с другой – русский. Да, это было страшно! Но в конечном итоге новорожденная держава разгромила фашизм, открыла путь в космос. А ведь какой малый промежуток времени отделял эти достижения от Гражданской войны! Сделать такой рывок кто еще смог бы? Поэтому как не любить русский народ…

- В 1970 – 1980-е годы вами созданы знаменитые росписи: полиптих «Радость жизни» в челябинском ресторане «Уральские пельмени», триптих «Родина» в одноименном кинотеатре, роспись плафона зрительного зала театра ЧТЗ. От тех работ сохранилась только последняя, а про новое здание филармонии вы вообще сказали: «Мне помешали сделать до конца так, как я хотел. Это неудача, поражение»…
- Действительно, потолок в самом зале не окончен. Был сделан гипсовый орнамент, который занял место орнамента живописного. Все-таки понимая, что периметр надо завершить цветом, я предложил сделать это на небольшом промежутке. Архитектор отказал. Вообще, с архитекторами я конфликтовал едва ли не с первого дня в Челябинске. Ведь они занимались стандартным строительством, то есть, по существу, привязывали типовые здания к местности. Мне говорили: «Архитектура не нуждается во всяких художественных изысках…» - «Что ж, в таком случае без росписи, без скульптуры это всего-навсего постройки, больше ничего», - отвечал я.

- Сегодня вам поступают предложения?
- Нет. Монументальное искусство закончилось. Вообще, искусство больших форм прекратило существование. Оно ведь развивается только в тоталитарных обществах. В XIX веке росписи практически отсутствовали. Когда появились? Когда буржуи начали строить себе дворцы и, желая продемонстрировать культуру, делали заказы, причем в духе времени. Тоже определенная тоталитарность, но не властная, а денежного мешка. Но возьмем для примера Флоренцию, где существовала мощная идеология: каждый герцог был хозяином, он прославлял себя, заказывая такие росписи, чтобы это было видно. И Микеланджело не зря появился…

- Кстати, роспись потолка в театре ЧТЗ – это было так же сложно, как Сикстинская капелла? (Улыбаюсь.)
- В принципе, там явное влияние Микеланджело. Но нет, я разоблачил миф, что у него «затылок прирос к позвоночнику». Ерунда. Правда, я недолго работал, за три недели расписал. Однако не стоит забывать, что свод – это не прямая плоскость: шея не устает. А вот плечи – да. К тому же в ЧТЗ еще и сквознячки. Сначала я заказал специальное приспособление для работы лежа. Пришлось его выбросить и делать именно стоя. Подвязывал кисточки, чтобы не текло по рукам. Все равно текло, а через 5 - 10 минут засыхало, как клей… Сегодня некому заказывать росписи. Общей идеологии нет. А если и нужно что-то изобразительно оформить, заказывается баннер, печатается фотография. И это дешевле и быстрее, чем работа художника.

- С появлением особой касты фотохудожников что испытали художники в исконном смысле этого слова? Прошли их времена?
- Хорошие фотохудожники так же редки, как и хорошие живописцы. В XIX веке, когда возникла фотографическое искусство, живопись ответила на это сразу – изменением своего облика. С тех пор стала важна не столько подлинность изображения, сколько его интерпретация. И как раз одним из первых, кто это почувствовал, был Суриков. А вот Репин только спустя годы осознал: живопись не фотография… Считаю, что так называемое межвременье в нашем ремесле продлится до тех пор, пока у государства не возникнет потребность отразить его историю, его жизнь. Тогда, естественно, появятся заказы для художников. А так профессия вымирает.

- Что такое межвременье лично для вас?
- Для меня оно и не наступало. «Рождение нового мира» делаю вопреки вопросу «А кто заказал?». Никто. Я заказал. Сейчас уже потратил, не считая красок, 35 тысяч рублей – на холст, на подрамники. Еще потрачу 7 - 8 тысяч. Да и краска будет оцениваться примерно в такую же сумму. По крайней мере, когда завершу работу, только краска будет весить килограммов 40…

- Настолько силен внутренний заказ?
- У меня все картины по внутреннему заказу. А в советское время я был достаточно востребован по росписям. Той власти были нужны художники, и ведь она не просто воспевала себя, а еще и народ воспитывала. Забывают, что все-таки она этим занималась.

- А чему научила вас живопись?
- Жить. Любая вещь – это размышление над жизнью. Когда ты начинаешь писать, то получаешь не просто изображение, но ты про себя его вербально проговариваешь. Это определенное заключение о каком-либо опыте. Познание. А вот абстракционизм ни к чему не обязывает, здесь автор ни за что не ответственен. Помню, как в институте что ни сделаешь - обязательно найдут социальную подоплеку и поставят двойку. Сделаешь абстрактную работу – получишь пятерку.

- Пушкина интересовала тема русских бунтов. Вы тоже в своем творчестве затронули этот для многих весьма абстрактный фрагмент истории: Степан Разин, Емельян Пугачев…
- Делая картину о Пугачеве, подумывал вложить ему в руку гранат как символ власти. Кстати, есть портрет императора Карла V, держащего гранат – державу, где все народы – зернышки в одном плоде. Уже тогда я располагал таким небезынтересным источником, как переписка Вольтера с Екатериной II, где упоминается Пугачев, вернее «маркиз Пугачев». С чего бы ей, царственной персоне, величать этого мужика маркизом? По другим сведениям, за Емельяном стояла собственно династия. Как разинские войны, так и пугачевские были войнами династическими. Степан был представителем Рюриковичей, пытавшихся вернуть престол. А Пугачев – представитель той ветви Романовых, которая шла от Петра.

- Какое действующее лицо в истории России вы написали бы сегодня?
- Есть небольшой замысел. Зоя Космодемьянская. Но пока не знаю, акварель это будет или масло. А еще – старый, давнишний замысел: Маяковский. Он не только «гражданин с паспортом». Поэта подобной силы в ХХ веке, в общем-то, больше и не было. Поэмы «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник» - в этих вещах его протестный дух небывало силен. В советское время тот самый дух исчез. Конечно, есть хорошие стихи, например «Необычайное приключение…».

- «Вот лозунг мой и Солнца…» Константин Владимирович, у вас есть девиз по жизни?
- Оставаться порядочным, независимо от обстоятельств. А порядочность – это говорить что думаешь, не кривить душой, исполнять, что положено, добросовестно, со всей страстью и энергией. И не обманывать. Особенно – не обманывать молодежь.