Когда оживает каркас

Артист Камерного театра Михаил ЯКОВЛЕВ, как в свое время и его отец, наказал сыновьям строго-настрого: «В актерскую профессию — ни ногой.

Слишком она тяжелая и зависимая». Но сам Михаил, большой весельчак и балагур, к работе относится нежно: «Играя своих героев, общаясь со зрителями, я получаю удовольствие. И до сих пор удивляюсь, что за это удовольствие мне платят деньги». В субботу в Камерном театре состоится бенефис актера.

Михаилу Яковлеву исполняется 50 лет.
Наверное, было бы правильнее накануне юбилея вести разговоры о тонкостях актерского мастерства и мировоззрения, расположить героя к подведению итогов пройденного пути.

Но в первые же минуты встречи серьезность намерений куда-то улетучилась. Михаил очень тепло рассказывал о родителях, с совершенно серьезным видом вспоминал забавные случаи, которые незаметно, иногда радикально, меняли его жизнь.

В отдельные моменты этот большой, мужественный человек вдруг казался ребенком, трогательным и доверчивым. И я подумала: таким, наверное, и должен быть актер — открытым, сомневающимся, искренним. Иначе доверительного разговора со зрителем не получится.

Скрипка, бубен и утюг

— Папа мне говорил: «Что художник, что музыкант, что актер — все одно. Это веселый нищий. Так было, есть и будет всегда. Люди не понимают, какого труда стоит сыграть знакомую мелодию, нарисовать картину. В театре будешь пахать много, получать мало. Иди, Миша, поближе к деньгам».

Яковлев-старший был аккордеонистом. В молодости подрабатывал в санатории «Увильды», развлекая отдыхающих своими талантами: ходил с аккордеоном по горам, бил чечетку, играл самый популярный репертуар. Потом его пригласили в филармонию аккомпаниатором. Ансамбль, с которым он гастролировал по всей области, называл шутливо: «Скрипка, бубен и утюг».

Хотя состав был вполне серьезный, публикой уважаемый: бас-гитара, соло, ударные и аккордеон. С будущей женой музыкант-самоучка познакомился на конкурсе художественной самодеятельности области, устроенном в честь открытия оперного театра в 1955 году. Она вела концерт и на правах ведущей все заглядывала в гримерку к симпатичному аккордеонисту, со смехом повторяя одно и то же: «Скоро ваш выход, готовьтесь». Познакомились. И с того дня не расставались.

Виноват конферансье

Ведя задушевные разговоры о неприятных сторонах актерской профессии, отец отдал Михаила в музыкальную школу, чтобы тот научился играть на баяне. Музыкой Миша занимался недолго.

— Правую руку освоил — начали басовую клавиатуру осваивать, — рассказывает он. — Мне стало интересно: что же там внутри, как эти кнопочки работают? Взял баян, разобрал басы. Кнопочек получилось много-много.

А назад вставить не могу. С грехом пополам все собрал — баян играть перестал. Через несколько дней папа забеспокоился: «Что-то ты, Миша, на баяне не занимаешься?» Когда увидел, что он не работает, отстегнул клавиатуру и отнес в ремонт. Мастер даже смотреть не стал: «Кто его разобрал, тот пусть и собирает». Вернувшись домой, папа сделал мне внушение, и с тех пор я баяном не занимался.

— Почему же отец не уберег вас от театра?
— Есть вещи, которыми трудно управлять. Однажды во время каникул он взял меня на гастроли. Очень быстро я выучил весь репертуар конферансье. Видимо, зацепило: люди смеются, веселятся. Но тогда не обратил на это внимания, не задумался. Мое мировоззрение перевернулось в 16 лет. Я случайно попал в театр-студию «Юность» — зашел с друзьями. Компания собралась замечательная, и вдруг захотелось остаться, заниматься. Мне казалось, там было святое место. Театр-студия и моя юность — все переплелось.

Там и жену нашел. В марте отметим серебряную свадьбу. В общем, театром я увлекся так сильно, что в 1974 году поехали с Таней Каменевой поступать в Свердловское театральное училище на актерский курс. Но еще был мединститут. Чтобы не огорчать маму, сходил на вступительный экзамен (она очень хотела, чтобы я стал врачом). Слава богу, провалил.

— И поехали в театральное училище?
— Поступить-то поступил. Но после первого курса меня забрали в армию. Потом два года работал санитаром в психиатрическом отделении областной больницы. Женился. И тут папа мне сказал: «Миша, надо идти на завод. На что жить-то будете? Там хоть заработаешь, квартиру дадут».

Я устроился стропальщиком пятого разряда — разгружал вагоны. Зарабатывал 250 — 300 рублей в месяц. Как сыр в масле катался! Через два года комнату дали. Но, как ни старался жить как все, не получилось. Друг звал меня в Новосибирск (он работал в театре «Красный факел»), уговаривал: «Миша, приезжай, тебе надо окончить училище. Ты должен работать в театре!»

Дома все были против. Неделю ходил сам не свой, переживал, что близкие люди меня не понимают. Это просто в голове не укладывалось. А через неделю мама собрала семью и сказала: «Хочешь — поезжай». Я поехал в Новосибирское театральное училище и в девять утра следующего дня уже сидел на занятиях. После училища меня оставляли в театре, но мне хотелось домой, в Челябинск.

Мастер эпизода

Когда Яковлев пришел в Камерный театр, в нашумевшем спектакле «Археология» ему дали небольшую роль. Сыграл неплохо. Но не справился с очень ответственным эпизодом.

— Я должен был ездить по сцене на «Запорожце», который отправлялся в город Библ. Тренировался, давил на педали, разворачивался. На репетиции Женя Фалевич (режиссер) говорит: «Ну, Миша, давай!» Я сел за руль, завел машину — и чуть не заехал в первый ряд, где сидели Виктория Мещанинова, Андрюха Абрамов, Володя Дель. Их как ветром сдуло. Ладно, хоть тормознул вовремя. Но переднее колесо повисло над сценой. Фалевич рисковать не стал: «Так, Миша. С тобой все понятно. Ездить будет Абрамов». Водить я так и не научился.

Хотя надо бы. Тетка отдала мне старенькую «Тойоту»... Недавно рекламу снимали на телевидении. Меня посадили за руль иномарки: коробка-автомат, две педали, сцепления нет. Хозяин говорит: «Заводи, не бойся. Главное, на обе педали сразу не нажимай». Теперь понимаю, почему женщины с радостью садятся за руль таких автомобилей. Машина как игрушка. Там и управлять нечего: тормоз и газ. В общем, покатался с удовольствием. Теперь сына прошу: «Научи».

Мужская роль

Первые лет восемь Михаил Яковлев выходил в эпизодах и детских спектаклях. Первая большая роль (кстати, одна из самых удачных) — помещик  в водевиле «Медведь, медведь, медведь». Там надо было не только играть, но и петь и плясать.
— Критик Владимир Спешков сказал мне тогда: «Сыграешь «Медведя» — напишу про тебя статью». И написал. Она называлась «Мужская роль». После всех моих зайчиков и других зверушек оно так и было.

Потом меня стали занимать и в других спектаклях. Совершенно не ожидал, что буду играть Обломова. У нас был Олег Барышев — готовый Обломов, ему играть-то ничего не надо. Но режиссер Володя Берзин не торопился: «Пока не знаю, кто и что будет играть. Обломов у меня постоянно думает, размышляет, в чем смысл жизни». Неделю читали пьесу.

И потом он объявил: «Обломова будет играть Яковлев». Я совсем не ожидал. А позже понял, что многое в этой роли мне близко. Вот, например: «Жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее». И, как Обломов, «день за днем живу, радуюсь». Немного переборщишь — пошлость появится, недоберешь — патетика пойдет. В общем, интересно.

Чуть-чуть сойти с ума

— По ночам о ролях думаете?
— Роль не отпускает ни на минуту. Иногда доходит до того, что начинаешь говорить текстом из спектакля. Но это не сразу. Сначала я должен «сколотить» каркас будущего образа — из читок с режиссером, разговоров с партнерами. Потом надо немножечко сойти с ума, не замечая вокруг ничего другого. И вот я «залезаю» в этот каркас — чужой, неудобный. Он поначалу мешает, не поддается. Для меня это муки, бессонные ночи, когда текст бесконечно про себя гоняешь, пока не станет моим. Но когда каркас начинает оживать, рождается образ. А с ним приходит вдохновение.

— Удовольствие от игры получаете на каждом спектакле?
— По-разному. О каком удовольствии можно говорить, если это, к примеру, 80-й спектакль «Зайки-зазнайки». Подкалывать партнеров? Иногда хулиганю. Я играл Охотника. Однажды вышел на сцену — зайцы обомлели, чуть не умерли от хохота. Я сделал грим Рембо — полосу на пол-лица нарисовал. А иногда текст кто-нибудь забудет, не туда пойдет — выкручиваемся, именно в рисунке спектакля что-то на ходу выдумываем. Весело, и все актеры сразу просыпаются.

— Вы часто чувствуете себя сумасшедшим?
— В хорошем смысле — да. Мастером можно быть в любой области. Но, чтобы им стать, надо чуть-чуть сойти с ума. Чтобы профессия периодически перекрывала все остальное. Ребята после гастролей во Франции рассказывали, что французы долго удивлялись, посмотрев спектакль: «Почему мы смотрим на вас и переживаем? Вы плачете — мы плачем, вы смеетесь — и мы тоже. Как вы этого добиваетесь?»

Есть, сказали им, система Станиславского. «А что это?» У них выразительность — на уровне гримас, ужимок. Поэтому они и задумались: «Вы запускаете внутрь. Наши актеры делают это очень редко. И это очень дорого стоит». А как иначе? Мы так научены. Вот и тратим себя не оглядываясь, без остатка.

Поверить в сказку

— Вас очень любят маленькие зрители. Вы это знаете?
— Однажды был случай. В новогодние дни я, бывает, подрабатываю в детсаду Дедом Морозом. Помню, пришел в гриме, костюме, с бородой. Жду, когда меня позовут. Рядом сидит ребенок в костюмчике медвежонка. Он серьезно на меня посмотрел и говорит: «Здравствуйте. А где ваши олени?» Я даже не сразу сообразил: «Какие олени?» — «На которых ездите. Где упряжка-то ваша?» — «Ты понимаешь, — говорю, — сложно в городе на упряжке ездить — ко всем надо заехать, машин на улицах полно». — «Да, тяжело». — «Я делаю проще: снимаю за городом гараж. Оленей в гараж загнал, такси поймал — и все». Мальчик ни секунды не сомневался, каждому слову поверил. Все мы родом из детства. В сказки хочется верить даже сейчас.

— А сказки в жизни не получается...
— К сожалению. Выживать вроде научились. Но я знаю, что такое нужда. До сих пор помню. В детстве я был очень маленького роста — до восьмого класса стоял четвертым с конца, а в девятом — вытянулся моментально. С одеждой были проблемы: папа — веселый нищий, мама — копировщица. А у меня одни штаны-дудочки на все случаи жизни. Папа успокаивал: «Это хорошие брюки. Носи».

Когда мама купила мне клеш чебаркульской фабрики, он возмутился: «Клеш носят балбесы. Снимай — и обратно в магазин». Сколько было слез, переживаний. «Не расстраивайся, — говорила мама, — это гроза, пройдет». Прошло. Новые брюки я надел, и больше про мой клеш он ничего не говорил.

Селедка вместо будильника

— Если с женой вы дожили до серебряной свадьбы, значит, дома счастье?

— Всякое случалось. Бывало, и спиртным увлекался. Но жена у меня умница. Все понимает, заботится. Каждое утро делает мою любимую селедку под шубой. Одно время своими деликатесами будила по утрам. Я трудно встаю — сова. Она подойдет, тихонько скажет: «Миша, я селедку сделала». Сразу вставал. Хотя поначалу с кулинарными способностями были проблемы. Когда старший сын родился, надо было кашу сварить. «Ты готовить умеешь?» — «Картошку умею жарить». Оказалось, каши она в жизни не варила. Объяснил, что крупу надо сыпать и мешать. Кое-как сварила, с комками. Зато сейчас вышла на мамин уровень: готовит — ум отъешь!

— Вы много лет работаете в Камерном. Неужели не хотелось попробовать где-то еще?

— У нас хороший театр — живой. Сколько ни приезжают московские варяги, посмотришь — и гордиться начинаешь своим театром. Он трогает зрителей. Наш зритель не сидит чинно, не шуршит сухариками или семечками — сопереживает, веселится и плачет. Когда выхожу на сцену, от всей души разговариваю с залом. Если кого-то зацепил, оставил неравнодушным — это для меня самое дорогое.

Татьяна МАРЬИНА.
Фото Олега КАРГАПОЛОВА.