Константин ФОКИН: «ПОМНЮ ЗАПАХИ ЛЕДЯНОГО ВЕЧЕРА»

Елка
— Как все началось? Однажды во время урока (восьмой класс) я увидел, что мой одноклассник рисует с натуры. Меня это так поразило — почему он, а не я?! Как будто он на мою монополию покусился. Я тогда уже рисовал, но не часто. Быстренько пересел — посмотрел, что он делает. Он рисовал птичку на телеграфном столбе. Я ему говорю: «Давай посоревнуемся, кто лучше Карла Маркса нарисует». Через 20 минут класс признал, что я изобразил Маркса лучше. А одноклассник занимался в художественной студии. Меня это так заело — они рисуют масляными красками! А я, который должен это делать, занимаюсь черте чем! Пошел в студию. Нам поставили натюрморт. Я натянул холст и начал красить. Это был ужас — вся студия хохотала надо мной. Но через месяц я все-таки его закончил и преподаватель сказал: «Не ожидал, что получится». Я скромностью не отличался уже тогда: «Следующий сделаю лучше всех!» И сделал (смеется). Пошли на этюды — это был такой кошмар для меня. Никак не получалась елка. Она такая стройная, там столько веток. А у меня вмещалось только семь от верхушки до низа. От волнения меня бросало в жар. А когда мои приятели увидели этот этюд, они катались по траве от удовольствия. Мне было страшно стыдно. Но бабушке мой этюд понравился. Она его долго хранила.
От студийных работ сохранились два этюда (один вполне приличный) и несколько акварелей. Но я до сих пор помню, как писал их. По этим несовершенным этюдам я и теперь могу восстановить ту атмосферу: состояние зимнего угасающего дня. Я сидел тогда дома у окна и делал акварель. Аромат того вечера сохранился во мне.

Интеллигент
— Был у нас преподаватель в художественном училище, который меня не любил. Он был у нас и «классной дамой», и живопись вел, и рисунок, и композицию. Сергей Дмитриевич Бочкарев. Невзлюбил он меня во время поступления. Когда было собеседование, он задал ехидный вопрос о моем социальном происхождении. Я ответил: «Интеллигент». «Такого звания у нас нет, а есть «служащий», — сказал он назидательно. «Может, буду служащим, если не стану художником», — упорствовал я. С этого все и началось. Он сказал, что жизни я не знаю, что мне надобно окунуться в труд, узнать, что такое рабочие и крестьяне, только тогда пойму, что такое жизнь. Я бросил училище. Ушел познавать жизнь. Через два дня понял, что все это чушь, что мне надо учиться. Восстанавливался в училище целый месяц. А он продолжал повторять, что ничего из меня не получится.
Я впал в страшную депрессию. Но был у меня приятель, который всегда говорил: «Плюй ты на все. У тебя живопись лучше всех». Однажды он зазвал меня на этюды. Поехали на Шарташ. Утром встали. Погода ледяная, но такое солнце! И все так красиво! Мы набрели на простейший сюжет. Что-то во мне дрогнуло, я отложил все кисти и мастихином сделал простейший пейзаж. Изумительно простейший. И сейчас им горжусь. С этого момента понял, что никого слушать не надо. Оказывается, надо всего-навсего наплевать на все догмы и прислушиваться к тому, что внутри тебя. Там же, на Шарташе, я сделал еще одну композицию. А ночевали мы в общаге. И мой приятель вечером показал всем мои работы. Ребята стояли на ушах. Я смутился, но приятно было, признаюсь. Эти ребята вселили в меня веру.

Маяковский
— А на третьем курсе Бочкарев нам задал тему, и я начал писать столовую. За столом сидят рабочие мужики и пьют пиво. «Это не наши рабочие, — возмутился Бочкарев. — Это какие-то американцы! Ты фильмов насмотрелся!» А я ни одного не видел, все американские фильмы прозевал. И мне было досадно. Понял, что это не пройдет: двойку поставят, будет скандал. И тут Саша Кудрявцев меня пригласил в ресторан. Я там был впервые. И вот этот дух ресторана меня поразил — запах тлена человеческого я тогда ощутил. Совершенно невероятный соблазн. Что-то и стыдное, и притягательное одновременно. Это сложное ощущение помню до сих пор. Оно меня задело. А тогда большое впечатление на меня произвели работы импрессионистов.
Но работа, которую я начал после посещения ресторана, была более декоративной, ближе к Матиссу, Мунку. Я ее делал в секрете. Думал, покажу — опять скажут: ни в коем случае! И я буду претендентом на исключение по причине идеологических рамок. Тогда мы уже начали кое-что понимать. Мою «ресторанную» работу видел только друг — Ян Аникин. Он говорил: «Тебя выгонят, но это будет скандал и слава!» Я подписал работу стихами из Маяковского: «Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?..» И выставил. Из всего курса я единственный получил двойку с минусом — это было похоже на орден. На меня все показывали пальцем и говорили: «Вот он идет!» Это было событием всего училища. И только недавно Миша Брусиловский мне рассказал, что, когда они с Мосиным приехали из Мухи в Свердловское училище нас учить, выбирали, кого взять, и попали вот на эти работы. Он говорил, что Мосин увидел мою работу и сказал: «А чему мы будем их учить? Ты посмотри, что они делают! Они вытворяют то же, что и в Питере!» Мосин и Брусиловский тогда поддержали в нас все устремления и начали нас развивать. И делали это очень правильно, приближали к авангардизму, но от реализма не отрывали. На открытии каждой выставки я говорю им слова благодарности.

Идеал
— Я не идеалист, я прозаичен, несмотря на некоторые романтические потуги. Первый признак идеала появился у меня на практике, которую Геннадий Мосин устроил нам в 1960 году. Впервые мы поехали на пленэр не весной, а осенью. Он вывез наш курс в село Кын на реке Чусовой. Горы кругом, скалы, излучина реки. И среди этой красоты поставили мы свои палатки. В первый день, конечно, устроили костер, расслабились. А на другое утро отправились в деревню, расселись, начали рисовать коз, девочек, мужиков, баб. В это время подошел к нам молодой козел, начал принюхиваться к сигаретам. А мы курили жуткие сигареты типа «Памир». Кто-то из ребят засунул сигарету козлу в нос, тот стал выпускать дым через рот. Мы были в неописуемом восторге. Через короткое время наш козел стал пьяницей. Его пару раз угостили — и все…
И вот я сижу на обрывистом берегу пожарного водоема — одно неверное движение и полетишь вниз. Пишу мальчика, безумно похожего на юного Есенина. Этот этюд до сих пор жив, я его люблю… Вдруг сзади удар в спину — едва удержался. Оглядываюсь — наш испорченный козел стоит, готовится меня ударить второй раз. Я валюсь в сторону вместе с этюдником. Мальчишка мой взахлеб хохочет. Оказывается, козел-то пьян!
Но дело не в козле. В идеале. Венцом нашего пребывания в излучине Чусовой должна была стать пейзажная композиция. Я тогда сделал ее без этюдов — это была «сборная солянка» из впечатлений той осени. Эдакое «Сказание о невидимом граде Китеже». Мосин оценил мою работу как традиционную. Но был в том пейзаже идеализм. Эта тема долго держала меня. До тех пор, пока я не осознал, что Китеж для русских является тем Белогорьем, Гималаями, тем идеальным миром, куда должен стремиться каждый русский человек. И только к этой выставке я сделал пейзаж, композиционно близкий к тому, но иной. В нем я приблизился к идеальному миру.

Разруха
— Я езжу в Питер на протяжении 50 лет. Раньше видел за окнами вагона цветущие поля — рожь, пшеницу, клевер… Сейчас поля превратились в пустоши, заросли кустарником и бурьяном. А между ними — разрушенные села и станции. Три года назад поехал в Красноярск и пришел в ужас — та же самая картина. Что ни станция за Уралом, то развалины. Как будто война прошла. Наверное, это заставило меня вернуться к 1905 году. К этой теме я подходил еще в 80-е. Дважды начинал на двух разных холстах. Не пошло. Чувствовал ненужность этой вещи. Остались фотографии тех фрагментов. И вот после Красноярска, где я возобновил знакомство с директором Музея Сурикова Александром Ефимовским, меня вновь потянуло к 1905 году.
Ефимовский благословил. Приехал ко мне, увидел фотографии и сказал: «Сделай!» И вот пошло и пошло. Год делал эскизы, год — картину. Впервые ее увидят на этой выставке. Это не призыв, это предупреждение: все может повториться. В другой форме, конечно. Но проблемы-то остались старые. А недавно по телевизору увидел подтверждение моим мыслям — информацию о съезде Союза офицеров Северного Кавказа, так, кажется, они себя называют. Выступал там офицер и призывал к походу на Москву, чтобы свергнуть антинародное правительство. Не знаю, наказан ли он за такой призыв. Но я понял — пора предупредить. Наверное, впервые в жизни я осознал себя не просто художником, а «флейтой Ангела».

Распятие
— Долго думал сделать картину в духе суриковского «Взятия снежного городка». Потому что в детстве моем были такие сюжеты. В Перми зимой на замерзшем пруду устраивались конские ристалища. Возводились ледяные городки. Ставились елки. Народ валом валил. Пестрая толпа: ребятишки, бабы, мужики, старухи. Была расчищена дорога для соревнований на лошадях. Помню красавца коня в яблоках. Им управлял Агапчик. Фамилия его была Агапов, но все звали Агапчиком. Небольшого роста, в бараньем полушубке, с круглым свирепым лицом, в руке длинный хлыст. А саночки под ним — тоненькие, гнутые и очень высокие. Он сидел на них победителем. А на деревянной трибуне — судьи. Не раз народ переворачивал эту трибуну, если был не согласен.
И вот хотелось мне сделать такую картину. Но я же не могу, как Суриков, быть реалистом. Мне все это обязательно надо связать с небом. Я вспомнил, что на конец декабря приходится Огненное восхождение пророка Ильи. Каким будет этот день, такой будет и весна. Солнечным — к дружной ранней весне. И пришло мне в голову связать все это вместе. Сделал эскиз. Простой и красивый. Но что-то меня в нем не устраивало. Я его забросил. И вдруг приснился сон — распятие в этом эскизе. Все встало на свои места. Хотя никакой логики в этом нет. Но художественные идеи всегда лишены логики, они на каком-то мозжечковом уровне. Над эскизом я работал в 90-х. А картину начал писать в январе 2006-го. И сделал за пять дней «Распятие с огненным восхождением Ильи-пророка».

Светлана СИМАКОВА.