Меню

ПЕРВАЯ ПОЛОСА

16.03.2006 00:00 46 (10434)
В СОТЫЙ РАЗ ЗАБЫЛИ ФИРСА Вчера в академическом театре драмы имени Наума Орлова сыграли два «Вишневых сада» подряд. Один из спектаклей был сотым по счету. Для любого театра это ...


В СОТЫЙ РАЗ ЗАБЫЛИ ФИРСА

Вчера в академическом театре драмы имени Наума Орлова сыграли два «Вишневых сада» подряд. Один из спектаклей был сотым по счету. Для любого театра это знаковое событие. А в нашей драме еще и случай особый.
Наум Юрьевич говорил: «Да, долго у меня не складывалось с Чеховым. Сейчас же я нашел в нем нечто созвучное расположению своей души…»

Светлана СИМАКОВА
Фото Олега КАРГАПОЛОВА

Всегда считалось, что Чехов — не его автор. Орлов любил Горького. На нашей сцене шли горьковские спектакли с глубочайшим проникновением в сложные социальные коллизии. И вдруг — Чехов. Почти в самом конце пути. Как будто чувствуя неминуемое прощание с жизнью, режиссер обнародовал свою потаенную любовь. И мы поняли, насколько сильной она была, насколько полным было взаимопонимание режиссера и драматурга.
Сохранился еще один любопытный исторический факт. Фирса в «Вишневом саде» репетировал народный артист России Владимир Милосердов. Все знали, что актер тяжело болен, что дни его сочтены. Переживали, успеет ли он выйти в этой роли на сцену. Один раз Владимир Иванович ее все-таки сыграл. Это было что-то невероятное. На спектакль собрались актеры, друзья и знакомые. В этот вечер Милосердов играл как большой актер, как человек, знающий чуть больше тех, кто был рядом.
В сотом «Вишневом саде» трагическую роль Фирса исполнил заслуженный артист России Николай Ларионов. В сотый раз преданного старого слугу забыли в пустынном, разоренном дворянском гнезде...

«ВИШНЕВЫЙ САД»
НЕЛЬЗЯ ИСПОРТИТЬ

Вчера в челябинской драме был сыгран сотый «Вишневый сад». Спектакль из чеховианы Наума Орлова: «Дядя Ваня», «Вишневый сад». Критики считали эти работы вершиной мастерства режиссера. Наума Юрьевича сегодня нет с нами, но спектакли его живут. Актеры преданно сохраняют чистоту режиссерских линий. Как им это удается? Об этом зашел разговор в канун юбилейного спектакля. В нем приняли участие заслуженные артистки России Марина Аничкова, Елена Дубовицкая, Любовь Чибирева и народный артист России Леонард Варфоломеев.

МАГИЯ ЦИФР

— В театре отмечают сотый спектакль. Не пятидесятый, не стопятидесятый. Кинематографисты тоже празднуют сотый кадр. Что за сила скрыта в цифре с двумя нулями?
Марина АНИЧКОВА:
— 100 спектаклей. Такое бывает нечасто. Не у каждого спектакля долгая жизнь. 100 — это какой-то рубеж, доказательство того, что спектакль живуч, стоек. «Вишневый сад» вообще особый. Мы редко его играем, было время, по полгода не играли. Он не надоел, не стал заезженной пластинкой, которая скрипит и разрушается. Каждый раз, выходя в роли Шарлотты, я испытываю ощущение новизны.
Елена ДУБОВИЦКАЯ:
— Не знаю, в чем фокус, но «Вишневый сад» — это такое счастье! Такой подъем, воодушевление, одухотворенность! Как будто все мы не от мира сего. По-другому смотришь на всех, столько доброго чувства к окружающим, что невозможно им не поделиться. Это какое-то волшебство. Мы так долго его не играли. И теперь спектакль как будто бы рождается заново. У нас огромное желание его играть. Сегодня уже страшно, что его вдруг снимут из репертуара, что администрация решит — не нужен. Мы постоянно собираемся и говорим о нем. Нужна точность. Мы проверяем каждый раз себя и партнеров.
Марина Аничкова:
— Вчера вдруг заговорили: где же мы все-таки живем? Где наше имение? И пришли к выводу, что мы живем под Харьковом (смеется). Значит, неправильно говорим! За границу (произносит по-украински «г». — Авт.) через Харьков уезжаем.
Елена Дубовицкая:
— Что-что, а Чехов к Харькову был неравнодушен. У него и Аркадину в Харькове «так принимали, так принимали!»
Марина Аничкова:
— А тут недавно была статья в «Комсомолке» — сколько же земли у Раневской? 100 гектаров под вишневым садом. Даже представить трудно с нашими шестью сотками. «Сушеную вишню возили в Москву возами», — говорит Фирс. А раньше мы почему-то представляли себе это имение маленьким.
Леонард ВАРФОЛОМЕЕВ:
— Сыграв 100 спектаклей, я их просто не заметил. А вообще-то 100 спектаклей сыграны недаром. Кому-то эта комедия запала в сердце. Выходишь на сцену, в зале сидят школьники, и видишь, что в пятьдесят процентов ты попадаешь. Иногда с таким интересом смотрят спектакль и так аплодируют, что мы им благодарны.

КОМЕДИЯ ИЗ ШКОЛЬНОЙ
ПРОГРАММЫ

— Но ведь обидно, наверное, что на самую глубокую чеховскую пьесу, на комедию человеческой жизни приходят мало что знающие об этой жизни юнцы? Приходят не потому, что хотят узнать и подумать о жизненных хитросплетениях. А только потому, что педагоги их приводят. Как на наглядное школьное пособие.
Леонард Варфоломеев:
— Конечно, Наум Юрьевич не делал «Вишневый сад» пособием для школьников. Так его называют артисты, потому что подавляющая часть публики — школьники. Это глупость, конечно, что взрослые не ходят на этот спектакль. Считают, что все они уже знают. В советское время так относились к Островскому. Сейчас — нет. Островского уже подзабыли или еще не знают. А когда идут на него в театр, заново открывают. А Чехов вот трудно идет для взрослых. «Все это и в жизни есть, через это сами прошли, чего смотреть?» — видимо, их логика такова.
Марина Аничкова:
— Им хочется новых впечатлений. Сегодня такой поток информации. А тут Чехов, которого, кажется, наизусть уже выучили.
Любовь ЧИБИРЕВА:
— А я думаю, не только Чехова в школе так преподают, что дети начинают ненавидеть классику. Ее ведь надо понимать, работать над ней, а в детстве некогда этим заниматься. Эта нелюбовь к русской литературе идет из принудиловки. Не говорю о прекрасных педагогах, которые влюбляют в литературу. Но таких меньшинство. И не так уж плохо, что на наш «Вишневый сад» приходят дети. Смотришь на них и понимаешь, что это часть твоей жизни. Они разные такие. Кто-то слушает, кто-то нет. Это в самом начале. Но постепенно наше существование внутри пьесы их втягивает. И вдруг ты чувствуешь, что зал уже весь с тобой.
Марина Аничкова:
— Внимательно следят, следят. Пытаются что-то понять. Мне очень нравится, что мы играем «Вишневый сад» на малой сцене. Однажды, помню, боялись выйти на сцену. Зал подобрался настолько циничный, что мы слышали мат, дикий смех. Вышли. Довольно долго играть было тяжело. Но когда я села за рояль (а это совсем рядом со зрителями), вдруг затихли самые отъявленные циники. Я сижу, у меня катятся слезы по щекам. Они так пристально смотрят. Им интересно меня разглядывать, ведь я так близко. Чувствую, они пытаются понять, врет актер или честен. И когда понимают, что фальши нет, зал наполняется доверием. Они втянулись. Тогда я особенно остро поняла, почему Орлов поставил Чехова на малой сцене. Чехов — не громкий. Там такие полутона, полунюансы, которые можно только кожей ощутить. И этот текст чеховский — как музыкальная партитура. У меня мурашки бегут, когда он звучит. Спектакль, наверное, многое потерял бы от фронтального взгляда. А тут зрители артиста рассматривают со всех сторон, объемно видят. Они оказываются внутри спектакля. И помимо своей воли становятся его участниками.

ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ

— Не знаю, как теперь, а нам проповедовали, что Раневская и Гаев смешны, песенка их спета, они не годятся для новой жизни. Но вот прошло время, и они по-прежнему остаются героями, о которых хочется говорить, думать.
Леонард Варфоломеев:
— Я много видел спектаклей. И везде мой Симеонов-Пищик был незаметным, бледным, второстепенным. В нашем спектакле он крупным планом идет, потому что влюблен в Раневскую. Мне кажется, все должны любить эту женщину. Кто играет любовь к Раневской, всегда выигрывает.
— Раневская отвечает взаимностью?
Елена Дубовицкая:
— Моя Раневская всех любит. Любовь у нее в генах, воспитана она так. Не может не любить. Почему и теряют они с братом имение. Не потому, что такие неумехи, что жилки у них нет коммерческой, а потому, что обидеть никого не могут. Гаев, думаю, замечает, что его обманывают, откровенно надувают. Но ему стыдно вора ловить за руку. Не может он человека выставлять в дурном свете.
Леонард Варфоломеев:
— Посмотрите, как Раневская безотказна. Она все время занимает деньги моему герою, хотя сама уже нищая. И как благодарен он ей за это. В последней сцене, когда Раневская сообщает, что они уезжают за границу навсегда, мой Симеонов-Пищик внутренне рыдает. И я произношу: «Замечательнейшая! Замечательнейшая... погода!»
Любовь Чибирева:
— Он говорит это, прячет глаза… А я плачу (долгая пауза. — Авт.). Раневская говорит, что душа у нее высохла. Она потеряла ребенка и чуть не сошла с ума. Бежала, не помня себя, за новой жизнью. И не нашла ее. Она уже вне этой жизни. И вдруг потянуло ее в Россию. Она говорит, что не домой, а именно в Россию. Это особый звук для нее, глоток воздуха. Думала, приедет, встанет на эту землю и обретет себя. Приехала, а тут все продается. Так какая же она — Раневская? И что говорит о ней Аня? «Мама, у тебя светлая, чистая душа!» В ней есть что-то такое, что семнадцатилетняя Аня ее понимает и оберегает.
Елена Дубовицкая:
— Раневская и Гаев — русские аристократы, у которых есть понятие чести, самопожертвования. Они этим жили, это было главным для них. А сегодня сочувствие к другим, участие в других называется слабостью, безволием. Вот Гаев красиво говорит. Но это было нормой тогда. А сейчас все разговаривают на смеси русского с жаргоном и матом. Мы смеялись над Гаевым. Вот и досмеялись. Мне кажется, Гаев и Раневская просто замечательные люди, которых хочется любить. У них не сложилась жизнь, они постоянно теряют, теряют. И в «Дяде Ване» так, и в «Чайке».
Любовь Чибирева:
— Я вспоминаю чеховскую «Чайку» Малого театра, где в роли Аркадиной Ирина Муравьева. Она играет пошлую Аркадину. Для этого, наверное, не нужно иметь ни ума, ни сердца, ни таланта. Это же спектакль об актрисе! Ведь Муравьева — тоже Аркадина! То же самое сделал Райхельгауз с Ириной Алферовой. А Чехов намного глубже. Профессия наша великолепна тем, что мы можем среди грязи, мерзости, пошлости погрузиться в душу свою. А если нет ничего в душе, то не выходите на сцену. Не надо играть «Аншлаг» в Чехове.

БЕЗ ОРЛОВА

— Как вы держите форму чеховских спектаклей? Ведь нет рядом Наума Юрьевича, который бы подсказал, поправил.
Леонард Варфоломеев:
— Это зависит от совести каждого артиста. Бывает, расползается спектакль. Мы, старики, иногда и прицыкнем на молодежь, которая считает, что в «массовке» можно отдохнуть. Нет в чеховских спектаклях массовки. Там только главные роли.
Елена Дубовицкая:
— В них все важно. И обязательно должны быть живые чувства, живые глаза, живое восприятие друг друга. Что мне нравится в «Вишневом саде»? Он какой-то неустоявшийся, живой, постоянно новый, меняемся мы — меняется спектакль. Возможно, так он был задуман Орловым. Его нет теперь рядом, не у кого спросить. Но абсолютно точно — когда Наум Юрьевич его ставил, спектакль был полон обожания и любви. В этой атмосфере всеобщего обожания мы жили, можно было задохнуться от этого обожания.
Любовь Чибирева:
— Это прекрасная драматургия и шикарный язык, работать с этим материалом одно удовольствие. С каждым спектаклем открываешь для себя что-то новое и в Чехове, и в нашем спектакле. Может, мы играем не так, как играли бы при Науме Юрьевиче. Но кажется все время, что вот именно сегодня я поняла, чего он хотел.
Марина Аничкова:
— «Вишневый сад» нельзя испортить. Он уже независим от нас.
Любовь Чибирева:
— У меня было ощущение, что Наум Юрьевич знал что-то большее, чем мы понимаем. Это по- следняя пьеса Чехова. А Чехов все-таки врач, он человека глубже знал. И вот это разрушение не только физическое, но и духовное, он так ощущал. Есть тайна. Она между строк, внутри действия. Все напитано ей. И Наум Юрьевич эту тайну раскрыл.