В газете «Вечерний Челябинск» начинается акция, посвященная 70-летию Великой Победы

 

 

 

 

Когда отец ушел на фронт, мне было четыре года. Из нашей небольшой деревни в 80 дворов на войну проводили сто двадцать пять мужчин. В их числе были мой папа и его три брата, домой израненным вернулся только старший.

Наша мама осталась с пятью детьми. С нами жила еще бабушка (мать моего отца). Единственное богатство, которое у нас было, — огород, 25 соток, где выращивали картошку. Но истощенная земля давала плохой урожай. В засуху едва хватало на семена, в благоприятные годы картошки хватало до весны. А потом до нового урожая ели конский щавель, крапиву, лебеду да картофельную ботву. Еще собирали колоски, оставшиеся с осени. С начала уборки на колхозном поле колосья собирать запрещалось: за это могли посадить в тюрьму.
Мать, светлая ей память, по ночам от безнадежности часто плакала. Радовались мы все, только когда получали «треугольники» с фронта: это значило, что папа наш жив, сражается за Родину, семью, землю. Письма мы получали почти до Победы. Но вот пришла весна 1945 года…
Помню хмурое теплое утро. Мы с братом пошли посмотреть, как разлилась небольшая речушка в деревне. И вдруг за спиной услышали голос сестры моего отца: «Дети, идите домой». А у самой на глазах слезы.

В избе мать с бабушкой шептали какие-то молитвы. Тут же сидела гостья — старшая сестра отца приехала из соседнего села. «Похоронку принесли позавчера. Вручить сразу не осмелилась. Два дня извещение у меня было. Думала, хоть немного пусть поживут без горя», — говорила тетка.
Вот так оборвалась последняя надежда. Мы осиротели.

Нас с братом хотел забрать к себе дед (отец моей матери), его дом был в 12 километрах от нашей деревни. Но мы не согласились. Мы, дети, были очень дружные и не хотели расставаться. Тогда дед развязал свой узелок и отдал маме половину каравая хлеба, черного, как земля. Мать разделила его на всех.
Когда мне исполнилось девять лет, я встал за плуг. Босиком по камылу (жнивью) пахал, потом боронил землю. Исколотые до крови ноги болели и трескались. На ночь смазывал их солидолом. Сейчас, когда у меня болят ноги и суставы, вспоминаю свое детство.

В 1946 году я пошел в первый класс. Школа — деревянная изба из двух комнат — находилась в центре деревни. В нашем классе учились 23 человека, и не было ни одного троечника. Дети стремились к знаниям. Хотя на уроках постоянно хотелось есть. Ведь во многих семьях основной едой оставалась картошка. В школу ходили в лаптях с прибитыми деревянными колодками. Они громко стучали, зато в них можно было ходить и по лужам, и по снегу.

Одежда передавалась по наследству: от брату к брату, от сестры к сестре. Так и носили мы изношенные штанишки и рубашки с разноцветными заплатками, а в заплатках — вши.
Однажды в деревню на лошади приехал бородатый дед — работник санэпидстанции. В районе объявил войну вшам (тогда много детей умирало от тифа). Дед зашел в каждый дом и провел обработку каким-то белым порошком. В деревне почти в каждом дворе были бани. Но топить их было нечем. Только по указанию сверху колхоз выделил по сто килограмм соломы каждому двору на растопку. И дед из санэпидстанции велел всем париться в бане. Две недели он боролся с завшивленностью в нашей деревне. Потом говорили, что это было чрезвычайно важное мероприятие.

Помню 1947 год. Уборка урожая. Рожь в тот год выросла высотой под два метра, колосья полные, квадратные. Женщины за день вручную убирали по четыре-шесть соток. Из райцентра в деревню приезжали газетчики. На передовицах местной газеты «Светлая заря» писали: «Ударница колхоза имени Ирек Тан серпом убрала ржи с площади шесть соток. Равняйтесь на передовиков!»
Но когда колхозницы-уда

рницы возвращались домой, на окраине деревни их поджидали представители из района. Женщин проверяли с головы до ног. Если у кого-то находили 100 — 150 грамм зерна, увозили в район. Однажды наша соседка, вдова с тремя детьми, не выдержала, задрала платье, закричала: «Дети умирают от голода, сами еле ноги таскаем, не можем мы работать голодные». Проверяющие оторопели. Мужчины отвернулись от смущения. «Мы тут ни при чем. Есть указание», — потом оправдывались они. После этой истории целую неделю колхозниц никто не проверял.

Однако моя мать, несмотря на тщательные проверки, ухитрялась приносить домой горстку зерна. Она прятала его в лаптях. Пока шла два-три километра до дома, зерно отшлифовывалось, приобретало черно-зеленый цвет. Дома мама сразу снимала лапти и высыпала их содержимое в посуду. Зерно мыли, жарили на сковородке и с помощью ручной дробилки делали крупу. Потом добавляли в нее щавель, козье молоко и варили суп.
А еще мы с детства привыкли пить чай. Бабушка получала небольшую пенсию за погибших на фронте сыновей. Ее как раз хватало только на чай. К тому же в сельском магазине кроме керосина, табака и чая ничего не было.

«Доченька, не пора ли самовар ставить?» — всякий раз в одно и то же время говорила бабушка маме. Именно в это время над деревней всегда с шумом и воем пролетал самолет.
«Бабушка, а вот на этом самолете, который пролетает над полем, может прилететь наш папа?» — спрашивала сестренка. «Может, может, моя умница», — отвечала ей бабушка.
И каждый день, когда самолет появлялся на горизонте, мои младшие сестренка и братишка, встречали его криком: «Самолет, верни нам папу…»
Крылатая машина медленно, с тяжелым ревом, пролетала над полем, будто ее тянуло вниз, на землю, чтобы вернуть нашего папу.
…После школы меня призвали в армию. Служил я в Германии, в отдельном минометно-гвардейском дивизионе. У нас была дружная солдатская семья. И кормили очень хорошо. Тогда в свои 18 лет я впервые досыта наелся.